— Для кого вы так стараетесь, товарищ Петров? — спросила Ната.

— Для оранжереи. Видите крышу оранжереи. Там работает моя жена. Пойдемте к ней, я вас познакомлю. Мы хотим это все расчистить. Идемте к нам чай пить…

— А как вас стимулируют за это? — спросила Ната.

— Меня не стимулируют…

— Зачем же вы так стараетесь?

Секретарь горкома нахмурился, но ничего не ответил. Тысячу ударов запланировал. Сделал только 275! Недовыполнил! Гибнешь, мускулы вянут!

Жена Петрова, высокая, моложавая Валентина Васильевна Прозорова, как слыхал Георгий, во время гражданской войны работала в штабе Южного фронта.

Она вежливая, сдержанная. Показала оранжереи. Пригласила гостей пить чай. За столом ее темные глаза смягчились.

Георгий рассказывал о Москве.

— Я хотел искать встречи с вами, — говорил он. — Я хочу сделать невозможное… Надо преобразить наш город, и я готов отдать на это все силы…

Петров заметил, что Георгий опять как пьяный сегодня.

— У меня в голове складывается целый план. Я подумал: кто я? зачем я тут? Один художник в Москве спросил меня: «Что вы делаете для своего города?» А что я делаю? И я посмотрел на наш город взглядом оттуда. Они видят в нас свой идеал… Допустят ли меня к планам города, к проектированию? Природа для будущего нам нужна во всем богатстве и красоте… Допустят ли меня в круг тех, кто проектирует…

— Проектируют в Ленинграде…

— Я знаю! И я боюсь, все ли благополучно там с проектами. На это нужны средства. Мне дадут командировку от Союза художников, я поеду, если будет нужно. Теперь, когда все покупают здесь мои картины, у меня есть деньги. Я не буду просить у государства…

Петров понурился.

— И выбросьте из города всю мишуру, эти дикие вазы. Лучше без украшений, оставим место для подлинных вещей. Вот я слыхал, что вы хотите купить в Москве «Девушку с копьем», копию той статуи, что теперь всюду ставят. А ведь это пошлость!

Петров вдруг оживился.

«Если войны не будет! — подумал он. — А вдруг ее на самом деле не будет?»

Георгий сказал, что очень хочет учиться, но никогда не расстанется с этим городом, не уедет из него…

— Здесь вырастут люди будущего. Вот такие, как Ната. Как друг мой Барабашка, который хотя и говорит, что спорт надо запретить, что миллионы людей здоровых размахивают с утра руками и бьют мяч, и бегают, а на полях и огородах работать некому…

…Ната и Нина шли, толкая бревна.

— Вот если товарищ Петров попадет в трудные условия, ему уже будет все привычно, — сказала Ната.

— Боже мой! — удивилась Нина.

— А сама я не боюсь ничего… Я верю в нашу жизнь, люблю ее, люблю читать Лосеву. А теперь появилась замечательная книга Кетлинской про знаменитый Комсомольск. Вот где все хорошо идет! А вы знаете, что у меня в Иркутске есть дядя профессор? Знаете, как это получилось? Он в юности сломал ногу. Дедушка его бранил, сказал «никуда не годишься, рыбу ловить не сможешь, иди в ученье». И он пошел, еще в старое время. А теперь он — профессор математики. Может быть, у нас в роду все способны учиться?.. Наверно, я сегодня весь вечер проплачу. Я никогда не навязываю свое мнение другим, но я хочу жить, хочу все знать и всегда обо всем расспрашиваю людей. Но мне о многом не говорят. Почему? Так мне странно, что товарищ Петров работает топором. Хочу знать, только ли он для физкультуры, или он хочет успокоиться, или что-то другое. Почему все такие неразговорчивые? Только вы, Георгий Николаевич, обо всем смело говорите, и я боюсь, что вы за это когда-нибудь поплатитесь.

«Если бы я написал Петрова с топором в лесу, партработники возмутились бы, сказали — это насмешка, унижение партийного работника, не типично, какая-то клевета… А он мне мил именно тем, что в выходной день вкалывает. Книги лежат у него по судостроению, специальные журналы… Строит он теперь металлургический завод…»

«Георгий Раменов, по сути дела, прав, — думал Петров. — Это Модулин до сих пор считает, что интеллигенты народ гнилой. Да, если он узнает, то скажет: мол, куда этот Раменов лезет? Чего он хочет… Что он знает, сидя в своей студии? Клевещет он на наш прекрасный город! На город-мечту!»

«И я не могу на заседании горкома поставить вопрос о будущем облике города. А Раменов прав. Прав в главном — надо смотреть в будущее, не ляпать безвкусицу и беречь природу…»

ГЛАВА XX

Окна открыты. На столе скатерть из парусины с вышивкой и зеленая вода с красными саранками.

— Опять приезжали картины покупать, — сказал Георгий.

— Отдохни. Все в свое время. Теперь я буду хозяйничать сама. Мне дают два свободных дня за сверхурочную работу. Завтра я приготовлю тебе вкусный обед.

Она принесла с базара ранние овощи.

— Самое страшное стать провинциальной знаменитостью, — говорил он, — но бросить город, бросить людей, которые мне верят, тоже глупо. Пусть будут мои картины, это лучше, чем клеенки… Но что, если бы я свой успех принял всерьез?

Последние дни Георгий опять бывал на заводе. Там закладывались новые суда. Монтировались новые станки, шла кладка новых печей. В вечерних школах экзамены. Почти все рабочие учились: заочно, в кружках, а самые способные, как Ната, — в вечернем техникуме.

Георгий вернулся, и у него новый прилив интереса ко всему, чего он не видел за это время. Теперь он говорил, что заниматься баловством, фантазиями — провинциально, не ко времени. Он чувствовал себя так, словно он еще не мог найти какой-то ключ, чтобы весь видимый мир писать по-новому и с новой силой. Даже Ната замечала, что с ним творится неладное, и спросила его однажды: правда ли, что он ездил с Шестаковым в Вознесеновку и там они познакомились с двумя приехавшими молоденькими учительницами?

— Нет, неправда.

— Напрасно. Вам нужно какое-то знакомство для вдохновения, и тогда у вас все пойдет как по маслу. Я теперь читаю разные книги про художников и писателей. И Нина Александровна не будет обижаться.

…Вместе со студией квартира Раменовых занимала все крыло верхнего этажа дома. Иногда она казалась Георгию замком, особенно в ночные часы, когда, как со сторожевой башни, он смотрел из окна вниз.

Нина прекрасно понимала, что с ним…

— Ну отдохни, не спеши, все придет к тебе.

Она убеждена, что в нем — поворот к лучшему, что он задет, тронут откликами и суждениями, как бы грубы и нелепы они подчас ни были. Все перерабатывается в его душе.